13 августа – День Малой Родины.
Каждую вторую субботу августа ежегодно в Липецкой области празднуют День Малой Родины. У всех нас есть своя малая Родина – место, где мы родились и выросли. Для художника Николая Жукова таким дорогим сердцу городом стал Елец…
Детские и юношеские годы Народного художника СССР, известного советского графика, лауреата Государственных премий, члена – корреспондента Академии художеств СССР, художественного руководителя Студии военных художников имени М.Б. Грекова Николая Николаевича Жукова (1908 – 1973 г.г. )прошли на елецкой земле, поэтому он всегда считал, что в Ельце «прошла сердцевина жизни». Большую же часть жизни художник прожил в Москве, но именно в Ельце он всегда мечтал видеть свой музей.
Единственный в России дом-музей Н. Н. Жукова существует на Елецкой земле вот уже почти 30 лет. В день его открытия семьей художника, его супругой Альбиной Феликсовной и детьми были переданы личные вещи Николая Николаевича, а также богатейшая коллекция подлинных работ мастера. Не одно десятилетие потомки художника приезжают на свою малую Родину, дружат с музеем своего знаменитого предка, поддерживают тесную связь с городом. И это не удивительно. А как тепло и сердечно отзывался о городе своего детства и юности сам художник! Предлагаем вашему вниманию воспоминания Николая Николаевича, которые являются частью автобиографической книги «Прекрасное есть жизнь».
У Пришвина в одном из его рассказов есть описание Ельца. «Стоят маленькие дома — окнами на пыльную улицу. Дома вперед на пыль, а задом в сад. На улице, где все ходят, там пыльно, а что одному, то хорошо, зелено. Так везде раньше строились города царской России».
Все это верно и Елец таков, как пишет Пришвин…, но уж издавна повелось считать самым дорогим — родное место. Ведь известно, что из сотни скамеек в парке — всегда помнишь только ту, может быть, даже саму кривую, но с которой связаны счастливые минуты твоего первого волнения, чудесного посвящения молодости в чувство любви, и потому эта наклонившаяся набекрень старая скамейка может быть самой лучшей, самой приметной. Вот и для меня, Елец был именно таким памятным местом.
…Шел 1917 год. На улицах Ельца с облаком желтой пыли, с тоской и удалью неслась солдатская песня «Соловей, соловей, пташечка», торопливо шли шеренги солдат, а, прижимаясь к ним, бежали провожающие с узелками гостинцев – жены, невестки, матери, дети. Мальчишки гурьбой забегали вперед, чтоб взглянуть на лихого молодца, вставлявшего на припеве два пальца в рот и льющего звенящий свист.
Вскоре на этих же улицах появились первые рабочие демонстрации, все чаще развевался на ветру храбрый красный стяг, и слышалась уже другая мужественная песня — «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе»… Рабочие отряды брали власть в свои руки, — свершалась Великая Октябрьская Социалистическая революция.
* * *
Жили мы в то время недалеко от бабьего базара в доме Зябрева, жили с матерью в двух комнатах одноэтажного дома. Отец был все время в разъездах, работал в Воронеже, мать хлопотала по хозяйству, а я уже сменил свое увлечение «закатом солнца» на рисование игральных карт.
Нравилось мне срисовывать молодцеватых валетов, грозных королей, томных дам и разделывать их красками, и что особенно было гордо для моего сознания, это то, мои новоиспеченные колоды, в дни нашего безденежья, мать с успехом меняла на базаре на молоко или крупу. Ах, как вкусно было есть кашу, кулеш, сваренный из этой крупы и угощать всех в доме, убеждая, что нет ничего на свете вкуснее. ..
В школу меня приняли в 1919 г. в 3-й класс. С первого дня я очень полюбил школу и приходил туда раньше всех. Я прилежно читал, писал, считал, охотно шел к доске и довольный садился на место. так как у меня не было ни сестер, ни братьев, а по натуре я был с детства общителен, в этот период появилась у меня большая привязанность к животным. Любил дома читать книгу, когда на коленях сидел кот. На улице любил идти в сопровождении привязавшегося ко мне уличного пса Букета. После гражданской войны много бегало по городу голодных собак. Прикормишь, бывало, какого-нибудь и так полюбишь за преданность, за ласку, что по-собачьи понимать начинаешь. Букет и был пес немного разношерстный, а вообщем рыжий, а за разношерстность я его «букетом» прозвал. Откормил его на славу. Потихоньку от матери таскал ему, иногда сам недоедал, хотелось собаке радость доставить, он кулеш тоже любил. Вот этот Букет был мой неотлучный друг. И гордо было мне смотреть, когда завязывалась собачья драка и Букет выходил победителем. радостно махая хвостом, бежал он к хозяину, а я его за храбрость и силу целовать был готов, ведь в эти минуты он и меня учил многому.
Однажды в классе учительница русского языка дала нам задание, смотря на картинку, написать маленький рассказ, а на следующий урок она прочла нам рассказ и дала задачу нарисовать рисунок по этому рассказу.
Когда урок кончился, ученики показали свои рисунки. Учительница выбрала мой рисунок, показала его классу, сказала много приятных слов и привела в директорскую. С этого дня началась у меня школьная полоса рисования в девичьих альбомах, рисование карикатур на доске мелом, писание афиш о школьных вечерах. Все это было терпимо, а иной раз и интересно, но, что я очень не любил, — это рисовать с фотокарточек, а именно это приходилось делать часто…
…Кто вспомнит пору своего детства и юности, тому, наверное, памятно будет, как среди ребят подростков пользовались беспрекословным авторитетом отдельные люди, обладавшие чем-либо притягательным для мальчишеского воображения, а если случалось, что такие свойства имел кто-либо из сверстников, то тогда он и был всеобщим любимцем среди ребят. Ему подражали, его слушали, на него ссылались. Памятно, например, мне, какой любовью мы, мальчишки, окружали на катке своего любимца, ловко выписывающего узоры.
Стаей галчат крутились мы возле своего кумира, дожидаясь счастливых минут, когда он, устав, пойдет в теплушку или присядет здесь же, где-либо на лавочке, и задерет нога за ногу. Тут его и облепит наша ребятня и начнет его разглядывать, как иностранную машинку: каковы коньки? да как приклепаны? да остры ли они? да наперебой его расспрашиваем, чем он точит? да с чего лучше начинать учиться? да можно ли на валенках? И даже если в эти минуты за излишнее любопытство и подзатыльник от него получишь, то не обижаешься, а воспринимаешь это, как аванс дружбы и поощрения за повышенную заинтересованность.
А уж потом, вдоволь насытившись наших восторгов и устав от заискивания, кумир вставал со скамьи и, как бы в уплату за ребячью преданность, хватал всех нас гуськом, как поезд, и размашистым шагом мчал вдоль широкой ледяной дорожки, а там, в конце, отцеплял нашу ватагу, и разлетались мы во все стороны с радостным визгом. Эти счастливые дни ребячьего веселья остались памятны на всю жизнь.
Была в Ельце страсть у многих моих сверстников разводить голубей. Даже был в Ельце специальный птичий базар, где голубей продавали, меняли, заманивали, перепродавали и воровали.
Город маленький и вот в летние погожие вечера для многих было увлекательной страстью запускать голубей. В эти часы кое-кто из открытых голубятников умел перехватывать, заманивать, а потом выкуп брать. Свист стоял, ребята на крыши домов залезали, в чужие калитки стучались, чтобы дяденька пустил с его сарая голубя стряхнуть или запустить. по улицам бегали в азарте ребята, держа за пазухой главных голубиных козырей. Вот эта страсть меня совсем не тронула, я всегда был к ней спокоен.
Даже больший интерес я проявлял к разведению кур на собственном дворе. Мне интересно было наблюдать за наседкой с цыплятами, за тем, как они подрастали, как вырабатывались характеры. Многим цыплятам-подросткам я давал имена и фамилии наших знакомых, они порой очень смешно, но привычками или по внешним свойствам напоминали кого-нибудь…
…А, пожалуй, в ту пору все было большим. Взять хотя бы природу. Прожив в Москве более 30 лет, я никогда не замечал той свежести и яркости впечатлений от смены времен года, как это было в период моего детства и юности.
В Москве больше камня и асфальта, чем зелени и неба. Дома в Москве образуют основной серый фон – одинаковый в любое время года, а в провинции иначе. Там дома низкие, много неба, простора, вольности. Выпадет снег, и на всю зиму бело, да так бело, что глаз слепит. Тишина торжественная, вроде не только видишь, как снег идет, а слышишь, как опускаются снежинки, как поднимается сверкающий наст снега. Приятно обновить такую целину широким шагом, думая, что ты уже подрос, что подстать мужику. Шагнешь и оглянешься, какой, мол, нога твоя след отпечатала – большой удивительный.
А как радуешься первому санному снегу уходящему в неведомую даль. Смотришь кругом и познаешь Русскую ширь, красоту морозных узоров заиндевевших садов. А придет весна, так ее проследишь повсюду, хоть на тающих сосульках, какие выбирать можешь вдоль крыш любого сарая , едва только на цыпочки встань – отломи и посасывай, жмурясь на солнце – лучшая конфета в ребячью пору, а ведь в Москве если и есть где сосульки, так они космические, грозные, как бомбы, их не достать и любоваться нельзя. А уж про ручьи и говорить нечего – грязь одна.
А в Ельце весной, когда солнце пригреет и начнет таять, — повсюду образуется вода, а она, как известно, покоя не знает, пробивает себе дорогу сотнями ручейков, один в другой втекает, ускоряя бег. А город Елец гористый – и потому вдоль тротуаров веселые ручьи журчали, и все мы ребята любили в то время гонки щепок устраивать, запруды делать. Интересно наблюдать, как твоя щепа, а ты, конечно, ее «фрегатом» величаешь, — колыхается по быстрому течению, а местами пропадет под настилом льда, и ты не видишь, что там происходит. А там бывали неожиданности – кто застрял, а кого наоборот течением вперед вынесло.
Во все времена года у нас, у ребят активный союз с природой был, ее познавали, в нее влюблялись, и всех она нас оптимистами делала – здоровяками.
Пожалуй, Елец научил меня любить всякую погоду – и солнце, и дождь, ветер, бурю и грозу и даже мокрый снег с ветром какой облепливает лицо – все по-своему хорошо. Солнце всегда должно быть в себе! в жизнерадостном восприятии любых явлений природы.
В маленьком городке каждое время года в глаза и нос лезет. Наступит весна, прилетят и зачирикают птицы; не усидишь в эти дни дома; выскочишь на улицу и начнешь колоть лед лопатой, каблуком; скалывать звенящие сосульки и подсовывать их в весенние потоки. Глядишь, а возле домов уже показалась кромка земли с прошлогодними травинками, а на ней тут же шумная ватага ребят до самого позднего вечера в царские монеты игру затеет… И так вдоволь наглотаешься за день весеннего воздуха, что, ложась спать, чувствуешь, что сердце переполнено чем-то волнующим жадным до жизни, а назавтра ждешь день еще лучше и краше, а уже скоро и длинные дни настают, распустятся деревья, зацветут в садах вишни, наступят теплые вечера, уж и рукой подать, когда можно будет рубаху снять и подставить свое до стыда белое тело для загара под Елецким солнцем. Хорошо, очень хорошо купаться на реке Сосне, когда еще не до конца ушли весенние воды. Уровень воды почти достает до настила плашкоутного моста, — течение быстрое, самый раз, когда можно отличиться и показать свою удаль…
… я приобщился к спорту и занимался гимнастикой, плаванием, турником, брусьями, кольцами и добился года через два-три хорошего результата. Вертел переднее сальто, легко ходил на руках, отлично жал стойку, чисто выполнял все силовые номера на турнике и кольцах и делал даже переднее равновесие, какое выполнялось в Ельце одним капитаном футбольной «собачьей» команды по прозвищу «свиное ухо».
Страсть подражать особенно развита в среде ребят. Однажды в цирке приехавший акробат ловко сидел на двух ножках стула, поставленного на трапецию, и раскачивался. На следующий день все ребята пытались сидеть на стуле только так. Наверное, много было поломано стульев, но я помню, что уже через короткое время я был чемпионом этого трюка, так как сидел на двух ножках стула (конечно, на полу) и прочитывал вслух страницу книжного текста! Другим увлечением было у меня жонглерство. Вместе со школьным тов. Толей Ереминым, в его саду, мы упорно овладевали этим искусством. В течении года-двух я уже бросал одной рукой три шара и пять – двумя руками. В дальнейшем, когда я учился в Саратове, я выступал на студенческих вечерах и удивлял зрителей. Часто вместо шаров или мячей покупался для жонглирования фрукт – яблоко и шел спор: если упадет хотя бы одно, значит, я проиграл, а если нет – то яблоки мои. Елецкая тренировка была основательная, и это всегда давало мне выигрыш.
Ранним и очень въедливым увлечением стала игра на бильярде. Сначала на самодеятельном, а потом на взаправдашнем. Эта страсть была порочна и повлекла за собой много нарушений. Я начал курить. Для игры нужны были деньги, и я продавал втихомолку книги, учебники, перочинные ножи и прочие вещи. Игрок я был азартный, страсть затягивала, но научила игре на бильярде так, что на всю жизнь хватало умения выигрывать.
Кто жил в маленьком городке, тот знает, как скоро познаешь своих горожан: их повадки, характер; и сразу различишь приезжего иногороднего, даже иногда различишь приезжего иногороднего, даже иногда и не по его собственному виду, а по тому, другому оглядыванию, какое на него будет сыпаться со всех сторон глазами твоих же земляков.
В двадцатые годы в Ельце гастролировало много театральных, эстрадных, цирковых коллективов и памятно мне, что слово «актер» особо почитаемого и любимо у нас. Приезжего потому так и оглядывали, что всегда ждали новую трупу, гастроль; радио в то время не было, поэтому вот эти первые ельчане, увидевшие на улице приезжего актера, быстро раззванивали по всему городу радостные вести. К тому же город и сам имел много любителей искусства. На вечерах в клубе, театре, школе – концерты всегда были из трех отделений, выступали с пением, мелодекламацией, балетом, цирковыми номерами. Так что, когда приезжали иногородние артисты, то ельчане к ним проявляли интерес еще и потому, что могли, посмотрев, после сравнить, может быть даже патриотично фыркнуть в пользу своей местной знаменитости, а своих горожане окружили особой любовью. Широкую известность у ельчан получили в то время Коля Дорохин, рано проявивший свои актерские способности в школе.
Наша молодежь очень любила школьного вечера, и с радостью готовились к ним. В день вечера дружно сносились парты в отдельный класс – освобождалось помещение для танцев и игр. С нетерпением, бывало, ожидаешь с семи часов. Уж за многие дни сразу, как следует, раза три подряд вымоешь лицо и руки, и все равно с огорчением отметишь фиолетовые следы чернил на пальцах. А мать к тому же еще, осмотрев тебя перед уходом, подведет к зеркалу и укажет на оставленный не мытый след на ушах и тогда стоишь как строптивый конь, ногами стукаешь, а тебе ухо чистят. Наконец, как только переступишь порог дома, так и хватаешь на полную скорость.
И только возле школы притормозишь, а от самого, как от готового самовара паром пышет…, отдышаться бы, да некогда, там уж сквозь морозное окно видны веселые силуэты ребят. Быстро оставишь на вешалке пальто и шапку, поправишь на ощупь свои примятые наряды и устремляешься в зал… а тут как раз неожиданно духовой оркестр марш рванет, так, что внутри такое завертится, что, кажись, об тебя, как о спичечную коробку, уже и спички зажигать можно. Любимым развлечением вечера были танцы: тустеп, подоспань, краковяк, падекатр, а больше всего нравился вальс.
* * *
Был 1926 год. Страна переживала тяжелое время – накопление сил для восстановления разрушенного империалистической и гражданской войной хозяйства. Везде нужны были гвозди, тес, кирпич, известь, нужно было строить, ремонтировать, нужны были кадры, новые знания новых людей.
И вот на этом фоне, да особенно в г. Ельце, моя страсть к рисованию воспринималась, как забава, легкомыслие и, конечно, не дело. И потому, когда знакомые спрашивали отца, куда-де, мол, думаете направить сына учиться? Он, понимая сугубую практичность времени, пожимал плечами и говорил о моем пристрастии к изобразительному искусству, на что, естественно, недоуменно реагировали и отвечали, что «это, дескать, третье блюдо к обеду, сейчас инженеры нужны. Вы его отговорите, ни к чему – голодом насидится».
Отец поделился с матерью этими сомнениями, а мать никогда не могла удержаться – и рассказала мне с тревогой в голосе о незавидности моей будущей профессии и просила серьезно подумать и обсудить.
Ни о чем другом я и слышать не хотел и заявил, что на все в жизни согласен, но хочу заниматься делом, которое люблю превыше всего. Родители написали письмо бабушке в Нижний Новгород о том, что внук приедет учиться в художественном техникуме, и чтобы она присмотрела за ребеночком, а ребеночку уже исполнялось 18 лет.
Кажется, в августе месяце 1926 г. провожали меня в первое самостоятельное путешествие, не выдуманное, а настоящее.
Матери все время хотелось свалить мне в багаж весь дом, я отбивался, но, вместе с тем, понимал ее, — ведь я был единственный у нее сын. Уезжал с каким-то манящим чувством – вперед. Елец вдохнул в меня большую энергию, большую жажду к жизни, сделал неисправимым оптимистом, что стало главным в фундаменте моей будущей профессии – художника. Мне от малого было хорошо, а я уезжал в большой мир — неизвестный и радостный, и совсем не знал тогда, что этот маленький пыльный город Елец буду считать своим родным городом, о котором всегда готов вспоминать сердечно и ласково.
Я еще многое не рассказал о Ельце и нашей мальчишеской жизни, не рассказал, с каким азартом смотрели мы кинокартину в трех сериях с участием Гарри Пиля, с погонями и убийствами, с дружным и нетерпеливым топанием ребячьих ног, когда гас свет, и все кричали «рамку!», а тапер-женщина играла один и тот же мотив, играла в перчатках, так как было холодно, а нам все равно было всем хорошо.
Не рассказал о бабьем базаре, о церковных праздниках, о первом самолете, прилетавшем в Елец в 1920 г., о первом школьном радиоприемнике, о Заусайловском саде, о своей неосуществленной мечте – велосипеде и о многом другом.
Но я чувствую, что впереди у меня так много, что будет слишком тесно, и потому я считаю, что о Ельце я сказал главное.
Елец зажег во мне неугасимый огонь, и я постараюсь пронести его через воспоминания всей своей жизни.
